Как это начиналось. Елена Альшанская
Это записи из моего дневника. Моя первая встреча с больницей. Как это начиналось.
Больница
Серое здание, мелькающее в небольшом окошке скорой. Страх неизвестности… Первые ощущения — скорбное место. Детский крик. Непрестанный надрывный плач. Иногда скулящий — так воют маленькие щенки, которых отняли от матери. Прижимаю свое к груди и думаю, как сделать, чтобы ей здесь не хотелось так плакать. Потом придет откровение. Страшное откровение...
К вечеру, когда, совсем освоившись, мы путешествовали туда-обратно по коридору под непрерывное «идите скорее к себе в палату!», «тут вам не место для прогулок!», «нельзя ходить по коридору, не нарушайте правила!», мы обнаружили, что дети, которые плачут, дети эти — всегда одни… Маленькие. Лежат в своих кроватках по двое-трое в палатах... К ним никто не приходит, лишь изредка заходят сестры сменить бутылку или подгузник. Брошенные дети… Оказалось, что все время. Надрывно. Непрестанно. Плачут. Совершенно здоровые дети!
Целых пять палат брошенных детей. Двое постарше, кажется, трехлетки, весь день виснут у окошка… Окошки в палатах, как в тюремных камерах, по самому центру, чтобы видно было всю комнату, без занавесок. Малыши показывают на нас пальцами, улыбаются, ждут. Поздно вечером, когда персонал расходится и остается сестричка посердобольнее, я прошу пустить меня к ним в палату. Ей хочется покурить, и она разрешает, строго-настрого наказав ничего не делать, не общаться с ними, не говорить, а просто грозить им кулаком, чтоб они засыпали, а не куролесили в своих кроватях.
Я рассказываю им сказку, глажу каждого по голове, долго-долго — они засыпают, поверив...
В другие дни и другие сестры уже не разрешают даже общаться через окно… И сами не общаются. Это просто не их работа. На них больные. Обходы, уколы, процедуры, бумажки. А эти дети? Они кажутся каким-то безумным диссонансом. Их ведь не надо лечить. Их любить надо. А у сестричек этих должность другая, специальность другая, их учили другому — не любить, а от болезней микстурки прописывать. Да и их мизерную зарплату им не за то платят… Да и нет у них на это ни времени, ни сил, и не хочется привязываться... Ведь «если приручил», то «уже в ответе».
Дети эти заслонили мне моего собственного ребенка. В хорошем смысле «заслонили». Я не смогла — не получилось просто! — зациклиться на болезни дочери, на палате-тюрьме. И мы выбирались постоянно и общались, и гуляли, и искали детей. Под вечные окрики… Дети в палатах и коридорах. На них можно смотреть в специальное окошко. А с некоторыми играть по коридорным закоулкам, пока не придет строгая тетя в белом халате и криком не разгонит стаю мам-детей, словно строгий дворник стаю осмелевших воробьев. Сегодня, правда, вся эта свобода кончилась. Сегодняшняя смена была особенно бесчеловечна и мрачна, и нас загнали по своим комнатушкам и не давали вообще выходить. А мы томились, томились и в конце концов… просто уехали под расписку. Раз — и все! Неожиданно для себя расстались с этой тюрьмой. А они остались ТАМ…
Я видела ЭТИХ детей. И теперь мне с этим придется жить… Я видела апатию от отчаяния, от отчаянного ожидания тепла, общения, прикосновения… «Не подходите к ним! Вы уйдете, а они останутся. С надеждой…». Я видела, как взрослые — добрые люди — становятся жестокими, как оправдывают свою жестокость «благими намерениями»… Зачем это? Разве в этом пустом, неуютном, одиноком детстве меньше опасности, чем в подаренной надежде, пусть даже она не оправдается и обернется потерей? Жизнь ЭТИХ детей защищена и от надежд, и от потерь… Она пуста, как пусты больничные коридоры...
И, по-моему, нет большего преступления, чем лишать брошенного малыша заботы и любви, если ты можешь их дать! Пусть будет потом прощание и обида. Пусть! Пусть хоть что-то у них будет. Потому что это пустое одинокое существование для ребенка смерти подобно. Он перестает развиваться, перестает чувствовать, мыслить, перестает быть человеком, он умирает внутренне, он больше ничего не ждет от мира. И если это лечится после, то с невероятным трудом.
Пусть лучше будут потери и переживания. Это — живое. Это — отношения, жизнь, встреча, информация, развитие, любовь…
Другое — пустота, одиночество, стагнация, смерть…
Вы читали повесть Рубена Давида Гонсалеса Гольеги «Черным по белому»? Он пишет о своей жизни в детдоме. Все это именно «черное», и лишь одной светлой ноткой в этих детских воспоминаниях — старая нянечка, которая их любила, ласкала, называла «мои детки»... Вот этот человеческий контакт, единственно правильный из всех, и был единственным белым пятном всего его черного детства. Единственное теплое воспоминание…
Я слышала, у нас сейчас безпризорников больше, чем после Второй мировой... И, похоже, никого эта проблема особо не волнует. А ведь вырастает целое поколение брошенных детей, целое поколение людей с изувеченной психикой...
Елена Альшанская, Руководитель объединения волонтеров
